— Нет возврата к убийствам! Позор убийцам! Ос-та-но-ви-те бой-ню без-дом-ных жи-вот-ных!
В Москве, в Новопушкинском сквере напротив «Макдоналдса», проходит митинг в защиту бездомных животных, организованный центром защиты прав животных «Вита».
— Стерилизации — да, живодерам — нет! — кричит в микрофон ведущий митинга, высокий блондин.
— Живодерам — нет! — вторит нестройный хор женских голосов. Митингующих — этих белых ворон, сумасшедших, чудаков-зоозащитников — немного. Большинство из них — женщины.
Прохожие идут мимо, останавливаясь взглядом разве что на крупной кавказской овчарке в нескольких метрах от митингующих, да еще на девушке в элегантном сером платье с плакатом в руках. На плакате — кровь и шерсть, а если приглядеться — тело собаки. В глазах прохожих усмешка: «Собрались придурки!» — иногда интерес, но чаще — его отсутствие.
Цель проведения митинга — выразить несогласие с принятым правительством Москвы законодательным актом о массовом отлове бездомных собак и помещении их в приюты.
Митингующие скандируют:
— Свобода животных — свобода людей! Права животных — права человека! Даешь закон в защиту животных! Нет эвтаназии животных в России! Стерилизации — да! Стерилизации — да!
Старушка из прохожих прорывается к ведущему: «Ишь чего удумал — стерилизация!» Ее заглушают выкрики девушек в медицинских масках: «Кровь — не краска, с рук не смоешь!», переходящие в истерический визг. Старушку уже не слышно, но видно, как она, словно в немом кино, открывает рот и размахивает руками. Это комично, но почему-то не смешно.
— Главное решение проблемы — стерилизация, — настаивает ведущий. — Наше требование: каждый владелец должен стерилизовать свое животное. Не покупайте животных у заводчика, берите их из приютов. Купил у заводчика — погубил бездомное! Не вытесняйте бездомных с улиц в крематории! Мегаприюты — конвейеры смерти! Не плодите страдания! Собаки, как люди, все чувствуют, умирая… Но они умирают, не понимая своей вины перед людьми…
Тишина…
— Белла, Кнопа, Тима — Тимоха! А вон Шоколадка бежит! Белла, Белла моя… Пират, ко мне!
Мы с Жанной пролезаем сквозь дыру в металлической сетке. За ней в самой глубине рощи — большая будка. Там живут Жаннины «дети» — девять полуторагодовалых дворняг, привитых и стерилизованных. Они сбегаются на ее голос откуда-то из-за деревьев.
— Тимка! Сейчас отлуплю! — рукой Жанна отстраняет от кастрюли собачью морду: надо подождать, пока каша с мясом будет разложена по мискам.
Собачницей Жанна стала четыре года назад — не смогла пройти мимо собаки, сбитой машиной и выброшенной на обочину. У Джека было раздроблено бедро. Операция обошлась в полторы тысячи долларов. Тысячу Жанна заплатила сама, а остальные собрала на сайте «Пес и Кот». Потом появился Маня — уменьшительное от Маленький. Маню тоже сбила машина. На глазах у Жанны. Сбила и не остановилась. Тогда остановилась Жанна. Сейчас Джек и Маня ждут нас в машине у рощи.
Уже вечер, быстро темнеет. Кругом тишина. Слышно только, как сопят собаки, занятые едой. На будку Жанна наткнулась, гуляя со своими собаками. И когда недавно ощенившуюся суку из ее двора задавила машина, Жанна перенесла ее щенят сюда. Она приезжает к ним каждый вечер. Они с сыном подсчитали: за год на дворовых собак из семейного бюджета уходит восемьдесят тысяч рублей. Это — без операций и стерилизации.
Мы уезжаем на Жанниной машине, пропахшей собаками, — Жанна, ее соседка Лариса и я. Нас провожает Пират — недолго бежит за машиной. За четыре года Жанна в своем районе простерилизовала двадцать восемь сук — просто сажала их в машину, отвозила в ветеринарную клинику «Мовет», выигравшую тендер на отлов собак в Измайловском парке, а через десять дней, когда заживали швы, приезжала за ними.
— Вон бежит «девица» стерилизованная, — из окна машины Жанна показывает на дворнягу, бегущую вдоль дороги.
Голос у Жанны тонкий, как у девочки. — Вот из этого двора я стерилизовала собак. И из этого. Вон они, все стерилизованные, лежат. Я тут всех собак знаю… А в этом храме батюшка грешит — травит дворняг. Говорит: «Кто-то же должен контролировать».
Мы подъезжаем к железным гаражам. У гаражей три дворняги. Две недели назад их стерилизовали, но швов не сняли, и они воспалились. Жанна с Ларисой вызвали частных ловцов.
Дует холодный ветер. По шоссе проносятся машины. Две женщины на удавке затягивают собаку в легковую машину. Это практически единственные женщины-ловчихи в Москве. В темноте они удивительно похожи — обе коротко стриженные высокие брюнетки в джинсах и синих куртках. Через окно машины видно, как одна из них светит фонариком, а другая снимает швы.
Потом одна выносит собаку из машины, а вторая выходит с другой стороны, у нее в руках термос и глазированный сырок. В свете фар они уже непохожи. Вполголоса разговаривают между собой. Прислушиваюсь и понимаю, что женщины работают на клинику «Мовет».
— Все, Лужков дал отмашку, — говорит одна. — Все эти собаки — безвозвратные. Клиника получит от префектуры деньги за стерилизацию, только когда собака будет помещена в приют, во дворы их возвращать не будут.
— А тех, которые уже стерилизованы, будут трогать? — с тревогой спрашивает Жанна.
— Если будут заявки…
— Это постановление уже с прошлого августа действует, — вставляет другая, с термосом.
— Но они же уже чипированы! — волнуется Жанна.
— В таком случае их будут отправлять в приюты, не стерилизуя, и получать за них деньги…
Ловчихи уезжают. Жанна с Ларисой молча смотрят друг на друга. У Жанны вид решительный — она будет защищать своих «детей». У Ларисы — растерянный. Когда она открывает рот, мне кажется, она скажет что-то патетическое, но ее выводы практичны:
— Поэтому они и швы не сняли. К чему, если собаки безвозвратные…
— Наверняка! Наверняка! — топает ногой Жанна.
В их районе осталась всего одна стая нестерилизованных собак. С этого дня Жанна будет стерилизовать их за свои деньги: стерилизованные по городской программе, они сразу же окажутся в государственном приюте.
Мечта Ларисы — поставить в своем дворе «будочку» для живущих за гаражами дворняг. В прошлом году она так и сделала, и даже утеплила ее. Но соседу, владельцу американского бульдога, будка пришлась не по душе. Сначала он пригрозил покалечить дворняг так, что Жанна с Ларисой денег на лечение уже не соберут, а потом просто поджег будку. Дворники перенесли то, что от нее осталось, подальше, к дороге. Сейчас в ней живет новый выводок щенят.
Жанна перечисляет все беды, свалившиеся на ее дворняг за последний год: Тимку соседи избили, Пирату раздробили лапу, еще двух стерилизованных «девочек» задавили — преследовали, пока те не оказались под колесами.
— Мои дворняги спокойно лежат на газоне, а этот, простите за выражение, кретин травит их своим бульдогом. А со мной — на «ты» и матом… — Лариса, похожая на интеллигенток из старых советских фильмов, произносит последнюю фразу так, будто «на “ты” и матом» — нечто неслыханное и редко встречающееся, а потом как будто оправдывается: — Но вы не подумайте, мы с Жанной — не сумасшедшие…
Обожженная будка стоит у бетонного забора в двух метрах от проезжей части. В ней копошатся полуслепые щенки. По статистике, половина выводка бездомных собак погибает под колесами машин.
Клиника «Мовет» в пятнадцати минутах ходьбы от станции метро «Филевский парк». Идешь по прямой до большой автостоянки, за которой начинается лесной массив, потом сворачиваешь налево. Здесь почти нет ни машин, ни людей, и очень тихо.
В операционной, наоборот, шумно — ветеринар Сергей Анатольевич стерилизует бездомных сук под попсу. На нем ярко-синяя рубашка с цветными рыбками. Длинные волосы собраны на затылке в хвост. На стенах часы с изображением собачек, картинки — собачки… На столе только что стерилизованная сука в синей медицинской попоне. Она еще под наркозом. Сергей Анатольевич берет ее под мышку. Мы выходим на улицу, пересекаем двор. День серый. В воздухе морось. Поднимаемся по металлической лестнице. Помещения для бездомных собак похожи на гаражи. Внутри темно и воняет. На подоконниках консервные банки с кормом. За оконную решетку заткнуты резиновые сапоги.
Пока врач укладывает собаку, я подхожу к клетке в другом конце коридора. Собаки приближаются к решетке. Одна, две, три, четыре, пять… Их девять. Безвозвратных. Мы молча смотрим друг на друга. Тихо. В соседней клетке всего одна собака. Она монотонно раскачивается, как мусульманин на похоронах.
Визг. Сергей Анатольевич делает укол снотворного очередной суке. Собаки становятся на задние лапы, передними опираются о решетку. Скулят. Смотрят на меня. Каждый новый человек для них — надежда на спасение. Я выхожу на улицу.
Сергей Анатольевич протирает стол. Ставит на него металлический станок и распирает на нем рыжую дворнягу средних размеров. Ее пасть перевязана бинтом, сбоку вываливается язык. Когда врач проводит скальпелем по ее животу, кровь застывает капельками по обе стороны надреза.
— Это гуманней, чем отстреливать, — говорит он, глубоко засовывая пальцы в разрез.
Моя задача — держать зажим, оттягивающий плоть в сторону.
— Чуть-чуть ниже, — просит меня врач.
— Она рожала, — сообщает он. — Видите бугры? Это — место, где были щенки. Беременность у собак многоплодная, поэтому проходит не в теле матки, а в рогах.
— А вас интересует, куда отправятся эти собаки из клиники? — спрашиваю я.
— Мне некогда об этом думать.
Ему действительно некогда: в день Сергей Анатольевич стерилизует по шесть сук.
— Держите рог матки.
Моя задача — держать рог матки, пока врач отсекает ее и яичники.
— У вас есть домашние животные? — спрашиваю я.
— Нет. Животное — это ответственность.
— Не любите животных?
— Больше люблю медицину.
Остается только зашить. Когда Сергей Анатольевич делает стежки, нижняя челюсть собаки дергается.
Под струей воды мою руки. За моей спиной Сергей Анатольевич чипирует дворнягу, объясняя, что к собаке он относится в первую очередь как к живому существу, но если все это близко к сердцу принимать, крыша поедет. С резиновых перчаток на моих руках стекает кровь. На память приходят истеричные крики девушек с митинга: «Кровь — не краска, с рук не смоешь!» Краску было бы смыть сложнее.
Когда я поднимаюсь на второй этаж к директору клиники Александру Викторовичу Ткачеву, стерилизация уже представляется мне злом, хотя и «гуманным». Но отлов-отстрел — тоже зло, только еще большее и совсем негуманное. В ситуации, где третьего не дано и надо выбирать из двух зол, стерилизация, конечно, меньшее…
Александр Викторович в цветной рубахе, похожей на детскую распашонку, сидит в своем кабинете перед мониторами, на которых картинки из операционных, и не проявляет желания общаться.
— Как производится ловля собак?
— В соответствии с регламентом.
— А как это — «в соответствии с регламентом»?
— Непосредственно — руками, с применением спецсредств и препаратов.
— Каких препаратов?
— Их названия — для специалистов.
— А куда попадают собаки после клиники? — задаю я последний вопрос, хотя несколько дней назад на него уже ответили ловчихи из этой же клиники.
— Мы их передерживаем и либо отправляем в приют, либо отпускаем на территорию округа…
Когда поезд метро проезжает наземную станцию, при дневном свете мне всегда кажется, что я еду в другом метро, по другому городу и меня окружают другие люди. Напротив сидит седой длинноволосый старик. Он вынимает из кармана черные блестящие шарики и жонглирует ими. Никто не смотрит. Всем все равно. Старик пытливо оглядывает пассажиров, пытается поймать наши взгляды — хотя бы один. Перехватывает мой. Ему одиноко. Поезд входит в туннель, и я снова — в том же городе, в том же метро и среди тех же людей.
Приют в деревне Хотеичи по Егорьевскому шоссе принадлежит частному лицу — Дарье Тараскиной. Вообще, у нее пять таких приютов по Московской области. Только один из них — в Дегунине — «работает с городом», то есть принимает от населения заявки на отлов. Дегунинские ловцы действуют по такой схеме: приезжают на место, обязательно находят человека, сделавшего заявку, и опекунов (людей, которые кормят собак. — «РР»). Если заявитель жалуется на покус, у него просят справку. Если справки нет, жалобы игнорируют. Если ловцы видят, что собака не агрессивна, всегда стараются «разрулить ситуацию» и оставить собаку на месте. Если это невозможно, ее забирают, стерилизуют и возвращают на место.
— Если возвратить не удается, — директор благотворительного фонда защиты животных «Бим» Сергей Сердюк переходит к новому условному предложению, — собака остается в приюте. Если ее возьмут — хорошо. Если — нет… А что, собственно, «если»? Все — собака остается у нас.
В государственных приютах, где собирают по тысяче-две «собакоголов», список «если» можно было бы продолжить: если маленьких собак посадят в одну клетку с большими, то на следующий день вынесут из нее несколько трупов; если собака подхватит инфекцию, что в условиях скученности не редкость, то болезнь выкосит несколько сот собак; если собака не найдет хозяина в последующие шесть месяцев — а она в подавляющем большинстве случаев его не находит, — то ее усыпят.
Сергей — симпатичный мужчина средних лет. С такой внешностью ему бы в кино сниматься.
Мы идем к «Красной площади» — центральной части приюта. Нас сопровождает оглушительный лай.
— Привет, Серега, — здоровается Сергей по дороге с крупной рыжей собакой, сидящей у будки на цепи.
Раньше Серега жил в городе за гаражами. Был молод, неопытен, а потому периодически лаял на прохожих. И вот однажды пришел мужик с ружьем и выстрелил в Серегу — и в заду у Сереги оказалось семьдесят восемь дробин. Тридцать вынули, остальное заросло.
В центре «Красной площади» в вольере сидит огромный алабай Тигр. Когда-то он вместе с товарищами — пятнадцатью среднеазиатскими овчарками — охранял завод. Охрана натаскала собак на ловлю воров. В результате на счету у каждой было по три-четыре человеческих жизни. Но однажды охрана сменилась, и собаки стали не нужны. Их вывезли в лес и привязали к деревьям. Бывшие «охранники» простояли три дня на морозе. На четвертый их забрали зоозащитники из «Пса и Кота». У дерева остался только Тигр — никого к себе не подпустил. Он простоял еще три дня. На седьмую ночь приехала Дарья. Вдесятером на Тигра накинули удавки и затащили в машину. Он сопротивлялся.
Тигр долго сидел в вольере один и рычал. Потом к нему подселили Эллу — маленькую дворнягу, которой электричкой отрезало лапу. Держать ее с другими собаками было невозможно — кусалась.
Когда я подхожу к вольеру, глаза Тигра наливаются кровью. Он угрожающе рычит. Элла задиристо лает. Глядя на них, я вспоминаю рассказ Толстого «Лев и собачка». Тигр поворачивается ко мне задом и прислоняется к сетке. Просовываю в отверстие палец и чешу ему зад. Пес не шевелится, но на всякий случай продолжает рычать.
Большая часть обитателей приюта — из «нехороших квартир», тех, в которых после смерти хозяев остаются домашние животные. Если соседи или родственники вызывают «отлов на усыпление», кинологи из приюта забирают животных к себе. Недавно Дарье позвонила незнакомая пенсионерка и сообщила: «Когда я умру, завещаю тебе своих кошек». Кошек у пенсионерки оказалось восемьдесят. А начинала она с двух.
Следующая категория приютских собак — калеки, избитые людьми или попавшие под машину. Их собирают на дорогах и Сергей, и сама Дарья.
— Лет пять назад ехали мы по Таганке, — вспоминает Сергей, — а по проезжей части пес мечется. Начали его отгонять — не уходит. Я задним ходом сдаю, он вперед бежит, я вперед — он в другую сторону. Его сбила машина прямо посреди Волгоградского проспекта. Дарья вышла на дорогу и волоком потащила его к тротуару. Но у него уже сердце остановилось… Решили забрать с собой, чтобы похоронить. А пес в машине оклемался…
Мы заходим в вольер. С громким лаем на меня набрасывается десяток собак. Расталкивая друг друга, они становятся на задние лапы, а передними крепко прижимают меня к себе. Собаки в приютах — как детдомовцы. Они понимают, что люди приезжают сюда выбирать, и очень стараются понравиться.
В Хотеичах есть лазарет, операционная, лаборатория и аппарат для вентиляции легких. По дороге в лазарет Сергей делает остановки у вольеров — рассказывает истории их обитателей.
— Вот этому милиционер отрубил топором лапу… Откуда я знаю зачем?! А вот этот у нас без языка — люди отрезали, пока он лежал без сознания… Зачем? Не знаю. Его какая-то женщина кормила из шприца, а потом мы забрали… Эта боксериха у нас совсем старенькая. Она болела — что-то с желудком, постоянный понос. Хозяева выбросили. Усыплять — это же грех на себя брать, легче выкинуть — вдруг кто-нибудь подберет… А это наша девочка-ротвейлер. Тоже выброшенная. Пенсионерки на лавочке видели, как из проезжающей мимо машины собаку вышвырнули. Оказалось, у нее стойка неправильная…
«Девочка-ротвейлер» — далеко не единственная породистая собака в приюте. Здесь много выброшенных домашних. «Выбраковку» или качественных, но не реализованных представителей породы заводчики оставляют у дверей приютов «коробками» или просто выпускают на улицу. По статистике, за день выбрасывается примерно пять домашних собак. Призывы зоозащитников наказывать заводчиков рублем, взимать налог за разведение, как это делается в европейских странах, пока лишь смелая мечта в стране, где породистая собака лишь в последнюю очередь живое существо, а в первую — атрибут статуса, такой же, как дорогая машина.
Собаки Дарьи — живое тому свидетельство.
В лазарете, деревянном отсеке с печкой посередине, на деревянной тахте сидит полный узбек, прижимая к груди худенького щенка в медицинском воротнике. Задние лапы щенка безвольно свисают вниз — сломан позвоночник. За спиной у узбека собака с катетером в лапе. Сбоку на тахте еще одна — черная, безглазая. Человек гладит ее свободной рукой по спине. «Маня-Манка, Маня-Манка…» — приговаривает он с сильным акцентом.
Азим — кинолог-сиделка. К нему попадают собаки с серьезными травмами. Говорят, у него «очень хорошие руки». Если у собаки парализованы лапы, ее сажают на специальную каталку — дощечку на колесиках, — давая возможность передвигаться.
В углу на циновке лежит рыжая собака Линда. Ее привезли три дня назад — до этого она пролежала несколько дней в лесу. У нее сломан позвоночник. Когда я протягиваю к ней руку, она трясется мелкой дрожью. Ее избил человек. Линда не может от меня убежать — у нее парализованы задние лапы. Она только дрожит и вертит головой так, словно хочет увернуться от удара. Присаживаюсь на циновку. Линда делает несколько попыток посмотреть мне в лицо, но тут же отводит глаза. Собачники говорят: собачий взгляд может «пробить» — сделать так больно, что человек больше не сможет пройти мимо собачьего горя. Я начинаю в это верить, когда Линда наконец встречается со мной взглядом.
В избушке тихо и тепло. Я долго сижу на циновке. Азим раскачивается из стороны в сторону на тахте. Он говорит тихо, монотонно, голосом волшебника из старой сказки, и непонятно, кого он успокаивает — меня или собаку: «Будет у Линды еще радость в жизни. А сейчас ей не больно. Она обиделась. На людей обиделась. Обида пройдет — собаки людей любят. Они только разговаривать не умеют, но все понимают — и хорошее, и плохое. Хорошее не забывают, а плохое — прощают. Будет у Линды еще радость в жизни»…
Организаторы центра защиты прав животных «Вита» Ирина Новожилова и Константин Сабинин — тот самый высокий блондин с митинга — могут «расставить все точки» в проблеме бездомных собак, потому что занимаются ей уже много лет. Они предупреждают меня, что сейчас «оседлают своего конька» и это надолго. За час беседы они набрасывают целую картину: что не было сделано, что происходит сейчас и что нужно сделать.
Итак, что не было сделано.
— Если бы восемь лет назад администрация президента не завернула федеральный законопроект о защите животных от жестокости, то сейчас ситуация было бы иной, ведь в нем был заложен механизм ограничения разведения животных, — говорит Ирина. — В законопроекте был собран положительный опыт Европы. Чтения в Госдуме он прошел на ура. Но ему противостояли огромные силы, ведь закон регламентировал бы опыты над животными, индустрию развлечений с животными и, конечно же, разведение. На дыбы встали заводчики, биофак МГУ и губернаторы Архангельской и Мурманской областей. На закон наложили вето.
Что происходит сейчас.
— Когда 1 октября 2002 года было принято постановление Лужкова о запрете убийства собак в Москве, зоозащитники назвали его историческим, — продолжает Ирина. — Но за шесть лет существования закона к нему каждый год принимались поправки, которые, по сути, были откатом назад. Например, была запущена программа по строительству семнадцати мегаприютов на три, четыре, пять, шесть тысяч собак. Бред! Абсурд! Сплошная фикция! Не существует такого понятия, как мегаприют! Собак выкосит мор, как только туда попадет инфекция… Еще одна поправка — введение лимита на содержание животного в приюте. Шесть месяцев — и не больше.
— А дальше куда? Гуманная эвтаназия? — усмехается Костя.
— Помните, Владимир Соловьев пригласил «К барьеру» чиновника, разрабатывавшего эти постановления? — спрашивает меня Ирина. — Ему задали тот же вопрос: «А дальше куда?» И тот ответил очень размыто: во-первых, их будут возвращать на улицы, во-вторых, их будут брать из приютов добрые люди, в-третьих, возможно, из госприютов их будут брать в частные, и, в-четвертых, приюты разовьют коммерческую деятельность, которая обеспечит им пожизненное содержание. Тогда Соловьев хорошо закончил: «А в-пятых — у них будут отрастать крылья, и они будут просто улетать».
— В рай? — уточняю я.
— Наверное, — соглашается Костя.
Что надо делать.
— Должен быть экономический механизм: человека надо наказывать за то, что он плодит животных, — говорит Ирина. — Как в Голландии. Там владельца нестерилизованного животного такими налогами задушат, что он сто раз подумает, прежде чем заводить и не стерилизовать…
У Кости с Ирой живет белая голубица. Она щедро какает на мою сумку и танцует, задрав голову, когда Ира играет на флейте. Ира против «изобретения велосипедов» в борьбе с проблемой бездомных животных:
— Почему бы просто не воспользоваться опытом Голландии — страны, давно решившей эту проблему?
Голландская модель — предел мечтаний российских зоозащитников. Стоит только бездомной собаке появиться на улице голландского города, как вокруг нее тут же собираются прохожие. Они звонят в полицию, и та немедленно прибывает на место в сопровождении сотрудников приюта. Животное забирают в приют, обследуют и ждут две недели — вдруг за ним придет хозяин. Если же хозяин не приходит, собаку фотографируют и помещают ее фотографию в каталог — из него выбирают себе питомцев желающие взять собаку: в клетки их не пускают, чтобы не травмировать животных. Прежде чем отдать собаку, сотрудники интересуются финансовым положением потенциального владельца, наличием у него детей, других животных и аллергии на шерсть. Кроме того, в Голландии введен десятилетний мораторий на разведение любых пород собак.
Амстердамский приют — полукруглое строение ярко-зеленого цвета. Первый этаж с внутренней стороны поделен на отдельные комнаты для собак. У каждой — свой вольер. Сейчас обитателей в приюте немного — всего девяносто. Недавно в стране отмечался День животных, и практически всех собак разобрали.
С веранды второго этажа кинолог Мариска ван Рат показывает мне пустые вольеры. К клеткам мы не спускаемся — во-первых, не стоит лишний раз травмировать собак, а во-вторых, они начинают лаять, и тогда травмируется слух жителей близлежащих домов.
Жанна перечисляет все беды, свалившиеся на ее дворняг за последний год: Тимку соседи избили, Пирату раздробили лапу, еще двух стерилизованных «девочек» задавили — преследовали, пока те не оказались под колесами
— Мы усыпляем только очень агрессивных или очень больных собак, — рассказывает Мариска. — Раньше усыпляли еще и собак с серьезными почечными заболеваниями. Но сейчас у нас есть новые методы лечения и особый корм — специально для них.
Стерилизация уже представляется мне злом, хотя и «гуманным». Но отлов-отстрел — тоже зло, только еще большее и совсем негуманное. В ситуации, где третьего не дано и надо выбирать из двух зол, стерилизация, конечно, меньшее…
По дороге к крылу, в котором содержатся кошки, Мариска сокрушается: собаки в приюте несчастны. Сотрудники, как могут, стараются их развлечь. Но разве это заменит им хозяина?
За день выбрасывается примерно пять домашних собак. Призывы зоозащитников наказывать заводчиков рублем, взимать налог за разведение, как это делается в европейских странах, пока лишь смелая мечта
— Приют — промежуточный этап между улицей и домом. В среднем собака живет в приюте полтора месяца, прежде чем найдет нового владельца. Это долго, — вздыхает она.
«…Была запущена программа по строительству семнадцати мегаприютов на три, четыре, пять, шесть тысяч собак. Бред! Абсурд! Сплошная фикция! Не существует такого понятия, как мегаприют! Собак выкосит мор, как только туда попадет инфекция…»
— А откуда берутся собаки на улицах? — спрашиваю я.
— Их выбрасывают люди, — отвечает Мариска. — Перед поездкой в отпуск, например. Возвращаясь, они заводят новых.
Мариска уходит, оставляя меня у кошек одну. Я думаю о том, что люди во всех странах одинаковые, только законы разные… Я прохаживаюсь мимо клеток, заглядываю в игровые комнаты, смотрю вниз на пустой дворик для собак — там есть бассейн и горка. Кошки не мяукают, собаки не лают. Меня окружает тишина. Очевидно, так и должно быть — чужое несчастье должно сопровождаться тишиной. Это позволяет нам самим оставаться счастливыми. Но иногда отзвуки тишины возвращаются, и тогда уже не слышат нас, как мы сегодня не слышим других.
Марина Ахмедова http://expert.ru/russian_reporter/2009/07/bezdomnye_sobaki/
